Продолжаю рубрику, посвященную своим школьным учителям.

Думал разместить школьно-сленговое «белорусицы» в название, но решил, что это будет избыточный крен в ученическую субкультуру. Кажется, достаточно классических сокращений предметов – от них тоже пахнет школой.

В базовой средней школе наши классные руководители вели эти самые два предмета. Множественное число вызвано тем, что наш основной учитель уходил в декрет на несколько учебных лет (к стыду своему, я не могу определить их точное число).

Вся словесная культура меня всегда привлекала, поэтому и белорусский язык с литературой не были мной оставлены в небрежении. Но в силу того, что учитель-предметник был нашим классным руководителем – часть уроков отводилась на всякие административные обсуждения: куда съездим, когда дискотека, проверка дневников и пр. В память врезался эпизод, как на уроке классная стала обсуждать проведенную накануне дискотеку. Поди, класс 7-й или 8-й, я не помню. Помню, что я не собирался вовсе туда идти. После уроков я часто бегал в парке вдоль Днепра, занимался на турниках, и в этот раз отправился на свои привычные занятия, но по возвращении домой был одноклассниками зазван на мероприятие. Так в спортивной форме и пошел. Ох, это было большой ошибкой, о которой я узнал лишь на уроке. Танцевать с одноклассницами в спортивных штанах – в высшей мере не комильфо.

Дополнительным фактором, способным охладить мой интерес к предметам, служила моя слабая запоминаемость стихов. Но учителя мне прощали и не ставили слишком низких оценок, поэтому их учтивость помогла мне пережить этот фактор.

А прочитывал я все: от «Миколки-паровоза» до «Людей на болоте», от «Песни про зубра» до «На росстанях», мне уже в то время нравились различные критические заметки в хрестоматиях или учебнике, хотя в сочинениях я предпочитал отразить собственные возникшие после чтения произведения аллюзии, метафоры и смыслы. Заскочив в своих воспоминаниях в старшие классы, выделю один случай, как учительница, прочитав мое сочинение, отметила отсутствие таких далеко идущих и смелых выводов, что я извлек, но признала возможность такого собственного прочтения.

В старших классах у нас появилась учительница со строгим дидактическим подходом. Сперва формализм таких уроков, доведенный до крайностей (о, я, кажется, могу немного вспомнить эти упражнения с подробным анализом предложений или слов со всякой морфологией, фонетикой и т.п. подходами), был встречен мною, да и, пожалуй, многими в классе, с опаской и даже боязнью. Но вскоре мы обнаружили учительские струнки, спрятанные за этим педагогическим каноном, которые позволяли выстраивать ровные отношения между наставником и учениками.

В моем случае сыграло роль еще и мое чудачество. У меня был большой рыжий портфель из кожзама, доставшийся семье от каких-то родственников. И я заполнял его не только учебниками, но и всякими словарями, справочниками, хрестоматиями и т.д. Всю эту библиотеку я тянул в школу, располагавшуюся всего в двух домах от моего дома, и, бывало, размещал на парте на видном месте (а сидел я многие годы на первой парте). Так вот такой книжный арсенал мог служить заявлением на размещение своего рода оборонительной фортификации в «боях», если процесс обучения свести к ним. Учительница несколько раз призналась, что, ведя урок, она могла испытывать те же тревожные эмоции, что и я, а потому поглядывала в мою сторону, жадно пытаясь найти мои одобрительные кивки головой. Пожалуй, то же делал и я.

Признаюсь, что все мои учителя белорусского языка и литературы незаметно привили мне самый что ни на есть крепкий пиетет к белорусской словесной культуре, так что, окончив школу почти 20 лет назад, я по-прежнему вечерами тянусь за тем или иным томиком литературы на родном языке.