Не люблю я людей. Как особая форма жизни, они своей активностью вызывают во мне глубокое неудовольствие, усугубляемое, между прочим, осознанием своей непосредственнейшей принадлежности к ней. Суетятся, наступают на ноги и мысли. Насколько легче и приятней было бы жить в полном, космическом одиночестве. Не нужны деньги, которые суть — градиент обменных сношений между людьми, которых (как мы представили) нет. Не нужны амбиции. Не нужно думать о своем месте в обществе. Не нужно бороться ни за что и ни с кем. Можно с чистой совестью оскотиниться или, несмотря ни на что, остаться джентельменом — как будет угодно. Можно в способствующих условиях обстановки заняться йогой, либо заново проштудировать Кастанеду, но уже с практическим прицелом. Можно вообще все, и лишь одно невозможно: поделиться мыслями и впечатлениями с подобными себе особями, а это, я подозреваю, невыносимо.
Поэтому я, все таки, не настоящий мизантроп. А вот Юра был мизантропом истинным, высокой пробы, ювелирной огранки.
Во-первых, он ходил в старших прапорщиках, носил всенепременные мешки под глазами и вороные буденовские усы.
Во-вторых, по должности он был начвещ-начпрод зенитного дивизиона гвардейской шестой бригады, что до сих пор (хотя уже и не с тем давлением) подпирает крутые берега речушки Лососны, скромно несущей свои хилые воды в окраинах Гродно.
В-третьих, однажды на учениях в Доманово ракета, пущенная дрогнувшей солдатской рукой, потеряла цель, осознала радость неуправляемого полета, развернулась в противоположном полигону направлении и рванула аккурат над нашим лагерем, где Юра заведовал полевой кухней. Так что любить человечество, хотя бы и в масштабе нашего дивизиона, Юре было совершенно не обязательно. «Них… я не умеете, только срать и умеете на голову...» — ворчал он еще долгое время.
Он не любил никого, всюду лез, всем мешал, всегда брюзжал — и брюзжал с апломбом, поскольку был правой рукой зампотыла (при этом, справедливости ради следует заметить, что НВПС он был рачительный и грамотный). Его, соответственно, тоже никто не любил, поэтому Юра бывал бит. Когда дивизион отправлялся на очередной полевой выход, более старые офицеры шутили: «Ну, кто еще не пиз… л Юру?» А это, оказывается, происходило на полигонах регулярно, чего я, как молодой командир батареи, отслуживший без малого год, и готовившийся к своему первому Доманово никак не одобрял. Что это еще за традиция такая — бить человека?
Спустя, буквально, неделю я вынужден был признать, что традиции на пустом месте не рождаются, требуют поддержания и всемерного человеческого уважения. На то и традиции.
Загрузились, закрепились, наорались, выматерились, тронулись. Армейский эшелон, должен вам заметить, штука занятная. В нем целый состав платформ с разнообразной военной техникой и пассажирские вагоны для управления и личного состава — плацкарты, не теплушки. Едет эта экзотика медленно, пропуская всех и вся, поэтому путь в триста, что ли, километров до рампы в окрестностях Баранович воинский эшелон преодолевает за двое суток. А чем заняться в это время? Солдаты отсыпаются, играют в карты и жрут тушенку, попивают в тихаря от офицеров. Офицеры отсыпаются, играют в карты, жрут тушенку и попивают втихаря от солдат и начальника ПВО. Классика жанра.
Ну так вот, на второй день путешествия, нарушив баланс тушенка/разбавленный спирт — то ли недозакусил, то ли перепил, Юра как-то осовел, и его всегдашнее брюзжанее стало приобретать формы оскорбительные, с переходами на личности. Все посмеиваются и отмахиваются — иди, мол, проспись, но тут Юра стал в расхирстанном виде бродить по вагону и ровнять моих солдат. Я его осадил, отвел в сторону и в таком виде перед личным составом фланировать категорически запретил. Чем, разумеется, вызвал огонь на себя.
И вот сижу я в офицерском плацкарте и выслушиваю какой я бестолковый комбат и какая у меня батарея распущенная, порядок и дисциплину позабывшая, и что я это все это слушаю от прапорщика и молчу, потому что не офицер, и даже не мужик, а тряпка половая, солдатским саньем пропитанная, никем никогда не стиранная…
Разумеется, я понимаю, что это всего лишь пьяная провокация, и всерьез реагировать на такие вещи — глупо. Поэтому предупреждаю Юру: замолчи. По-хорошему предупреждаю. А он, видя мое спокойствие, распаляется пуще прежнего, накручивает себя как ручку громкости, и уже в открытую играет на публику. А публика — командиры первой и второй батарей, командиры взводов и начмед дивизиона, Анна Ивановна, которая держит меня одной рукой, второй гладит по плечу и шепчет: «Тихо, Сергеич, тихо, не обращай внимания...» И еще солдаты, которые, разумеется из-за стенки все слышат, видят, понимают, и ждут развязки.
— Юра, еще два слова — и я тебя ударю. Последний раз прошу: закрой рот, — говорю я ему, чувствуя, что терпения во мне — как в кастрюле убегающего молока у мамаши-первородки, уснувшей над плитой среди ночи.
— Да?! Ну… Ну ударь! Давай, сопляк! Да ты же не мужик, бля! Ты — чмо! Ну ударь меня!..
И в какой-то момент пьесы я понял, что сдерживаться больше не имеет смысла. Во-первых, прапорщика нужно успокоить ради восстановления порядка, а слова уже не действуют. Во-вторых, я прямо спиной чувствую выжидающие и оценивающие взгляды своих бойцов и младших командиров — а ну-ка! В-третьих, чисто по человечески я не очень хорошо переношу личные оскорбления. Дискомфорт ощущаю от этого, понимаете ли.
И тогда я беру Юру за воротник, волоку в тамбур, захлопываю дверь и с размаху бью в рыло.
— Что же ты меня бьешь?..- удивляется Юра — Это же не по офицерски, я же один, я прапорщик, а ты — лейтенант.
— Лейтенант, лейтенант...- приговариваю я, испытывая оргазмическое удовольствие от акта возмездия.
В конце-концов, чувствуя, что сильно проигрывает по очкам, Юра укусил меня за ногу. До крови, падла, ногу прокусил. Я взвыл, но тут уже вмешались остальные офицеры, Юру отдали на реанимационные мероприятия Анне Ивановне, а мне сунули в руку стакан воды — успокойся, хватит.
Появился начальник ПВО.
— Кто это сделал? — обводит он нас гневным взглядом, а пальцем указывает на лежащего и стонущего из под примочек Юру. Тот глаза закатил и готовится встречать смерть.
— Я, товарищ полковник… — встаю и сыплю голову пеплом. — Прошу наказать меня по всей…
— Накажем, не сомневайтесь, лейтенант! — обрывает меня начальник ПВО — но не сейчас! Всем спать! Начальник медслужбы — позаботьтесь об… этом герое, — снова тычет в Юру.
— И если я услышу еще хотя бы один шорох! Офицеры! Позорище! Устррроили балаган! — разворачивается на каблуках и уходит к себе.
На полигоне был суд чести. Мне объявили выговор. Не помню формулировку, что-то за несдержанность. Юру предупредили о неполном служебном соответствии и приставили к психологу дивизиона — на перевоспитание.
Авторитет мой среди солдат взлетел выше верхушек полигонных сосен. Я наконец-то почувствовал что не борюсь с солдатами, а командую слаженным коллективом. Возможно, благодаря этой некрасивой драке, мне удалось добиться через полтора года для своей батареи звания лучшей в дивизионе, а себе — досрочных капитанских погон. Которые, к сожалению до меня не дошли, но это уже совсем другая история.
С Юрой, конечно, помирились через пару месяцев. Хотя он был мизантроп и примирение рассматривал лишь в плоскости служебных отношений, которые ничуть не изменились — он все так же брюзжал, ворчал, и вставал в позу — особенно когда зампотыл оставлял его за себя на время отсутствия. Несгибаемый, однако, человек. Зампотыл Юру вообще ценил, и не перестал ценить даже тогда, когда замачивая свои майорские погоны получил от Юры «розочкой» по горлу — хорошо по касательной, заштопали. Начальник штаба на следующий день все спрашивал Юру преувеличенно заботливо, показывая на чернющий фингал — дело рук своих:
— Иииииии… Алексеич, а кто это тебя, а?