Я никогда не умел писать вступления к длинным рукописям. Впрочем, кому я вру — со вступлениями у меня сплошь беда. У меня никогда не было сюжета, героя, любви, и внятного повествования — сплошное гаерство да малодушие.

Я никогда не пишу трезвый. Следуя заветам Хэмингуэя, только спьяну, когда ты находишься чуть поодаль от своего «внешнего» мира, ты можешь рождать сюжеты. Ибо я — часть потерянного поколения. Я — кровь от крови эпохи без прошлого и без будущего. Родившийся в несуществующей стране, воспитанный лозунгами несуществующей республики, я застрял между востоком и западом, толком не приблизившись не к одному, ни ко второму. Я — между; я — вне. Кажется, лишь мои дети толком определятся, кем же я должен был быть на самом деле. Сойдёмся на определении: «дитя ушедшего века».

Ведь оно мне по-настоящему импонирует.

Вот, двадцать первый век на дворе. Если верить часам — а это единственное, во что стоит верить здравомыслящему человеку — то за окном январь месяц. Правда, бутыль опустела, и, как пел классик, не о чем больше говорить. Я, правда, постараюсь; хлеб нужно отрабатывать.

Привет, дорогой читатель! Я нарисую тебе героя! Да! Ли-те-ра-тур-но-го! Герой наш будет много пить (привет автору!), любить женщин (дань ушедшей эпохе), и постоянно ошибаться в выборе между бутылкой и пороком, что, как показывает практика, не так уж и зазорно для его — героя — совести. Словом, представим перед собой мужчину лет тридцати, с легким перегаром апосля вчерашнего да двухдневной щетиной. Ради разнообразия и культурной ценности, читатель может сделать Героя евреем, с лёгким пороком в виде лишнего веса, да синяком под правым глазом.

Старая пословица гласит: все мысли, возникающие после двенадцати ночи, всегда заканчиваются одинаково — становится стыдно. Я открыл глаза. Кажется, прошлой ночью было достаточное количество выпито, чтобы я не смущался по поводу совершённых поступков. Однако, комната, в которой мне посчастливилось проснуться, явно была мне не знакома: слишком уж прибрано, слишком аккуратно для холостяцкой норы. В дальнем углу я разглядел шкаф, сверху донизу забитый старыми книгами; на некоторых полках в рамках стояли фотографии незнакомых мне людей на фоне различных культурных достопримечательностей. Что странно, лиц на фотокарточках я разглядеть не смог. Кажется, когда я обращался к врачу за липой справкой на работу, он проглядел амавроз, а значит являлся редкостным дармоедом. Хотя, чего ещё ожидать от бесплатной медицины? Разве что панихиды, правда, устроенной уже на свои кровные.

Напротив дивана, на котором, изнывая от расплаты за вчерашнее веселье находился ваш покорный слуга, расположился маленький стеклянный столик, где стопкой лежало несколько журналов «плейбой» одна тысяча восемьдесят второго года, кажется. По крайней мере, на это указывала приветливо улыбающаяся модель с обложки — явно второй сорт. Чуть поодаль от столика расположился письменный стол, на котором, кроме монитора и клавиатуры, ничего не было. Кажется, в комнате был лишь я один.

Голова раскалывалась от боли. Если говорить метафорами, притягивая за уши красивые сравнения, то в сознании моём происходила ожесточённая битва между Богами всех цветов и конфессий. При попытке встать, Зевс, ухмыляясь, швырял молнию куда-то в область левого полушария головного мозга. Кажется, просыпаться было не самой лучшей идеей.

Я потянулся в карман за сигаретами — курение с похмелья вещь, конечно, противная, однако действенная; заставляет сконцентрироваться и… Быстро добраться до туалета. Достал пачку, закурил, молча глядя в творожно-бледный потолок. Сигаретный дым со скоростью пули добрался до лёгких, впрыснул в кровь никотин, и, не успев освоиться, ушёл в окружающее пространство. Я стараюсь пускать колечки, провожаю их взглядом, сосредотачиваюсь, затягиваюсь и так продолжаю по кругу.

— Не желаете ли похмелиться? — откуда-то сверху донёсся хриплый мужской голос — У меня есть замечательнейший коньяк, тысяча девятьсот тридцать третьего года выпуска.
— Нет спасибо, — ответил я — мне ещё не настолько плохо.
— Врёте. Впрочем, это не важно. — сказал незнакомец
— Пожалуй. — согласился я.

Я закрыл глаза, сделал затяжку, и, на пару-тройку секунд, задержал дыхание. Головная боль слегка отступила, однако, не исчезла полностью. «Сейчас бы в душ» — подумал я, но вовремя вспомнил, что совершенно не представляю, где же я нахожусь. Впрочем, мне до этого не было ни малейшего дела — брать у меня нечего, да и сам я вряд-ли кому-то нужен. Следовательно, вывод напрашивался сам собой: по-видимому, я у кого-то из собутыльников. Где только не засыпаешь на пьяную голову.

— Как вас зовут? — спроси Голос.
— Кирилл, если я и впрямь тот, о ком написан мой паспорт.
— О, да вы, я вижу, знакомы с творчеством Бориса Борисовича!
— Знаком, — подтвердил я — но в данном случае, я, вспоминая про правила этикета, должен вам напомнить, что представится в ответ это очень хорошая человеческая привычка.

Незнакомец удивлённо хмыкнул. Кажется, я спросил что-то не то; и насколько я мог судить, это «что-то не то» было крайне глупым вопросом.

— А как вы хотите чтоб меня звали? — с усмешкой спросил Голос
— Судя по тому, что голос у вас мужской, я предпочитаю вариант «Павел Александрович». Впрочем, я не обижусь, если вы сами скажете мне своё имя.
— А вы, Кирилл, не находите наш разговор глупым? Я бы даже назвал его лишённым всякого смысла!
— Нахожу. — ответил я
— Что ж, тогда — Павел Александрович. Очень приятно, Кирилл.

Забавно: со мной, по всей видимости, общается психопат. Не самая лучшая компания для похмельного утра, однако, за неимением лучшего, можно и на этом сказать спасибо. Хоть не придётся бегать за пепельницей. Кстати,

—… где она? — шёпотом закончил я.
— На полу, рядом с вами, — буто прочтя мои мысли, ответил Павел Александрович.

Я расслабился; внимательно посмотрел на потолок, пытаясь разобрать, что за причудливый узор на нём изображён: античные изваяния, настойчиво рисуемые сознанием, уступили место грубой реальности геометрических форм, небрежно раскиданных по всему периметру. К сожалению, Реннесанс, если он и наступит, будет крайне отдавать простодушным весельем восьмидесятых. Ибо кому она сейчас важна, эта античность? Разве что ценителям; не мне — я часто путаю понятия «фигура» и «бюст», что уж говорить про «декор» и «декольте»? Впрочем, рассуждения на тему роли декольте в мировой истории лучше оставить на откуп литераторам.

Я приподнялся с дивана. За окном ветер гоняет пожелтевшую листву — в моём детстве это назвали бы кадрилью. Сейчас это — брачные игры. С фотографии на стене, сквозь пространство и время, на меня внимательно смотрит Джон Леннон; отвешивает мне кармический подзатыльник, напоминая про старую, затасканную фразу: «хорошо там, где нас нет». Хотя, как мне кажется, отсутствие похмелья — вот что по-настоящему прекрасно.

Осмотрелся по сторонам: позади кровати, в самом дальнем углу комнаты, под репродукцией «Любовников» Рене Магритта, сидел старик. Седовласный, широкоплечий, с пепельной бородой, он вполне смахивал на благородного мужа древности из романов Толкиена. По крайней мере, именно так они — благородные мужи — выглядели в моём воображении. Павел Александрович был мне явно не знаком.

— Быть может хотите кофе? — поинтересовался старик вставая с кресла
— Да, пожалуй. — ответил я
— Замечательно. У меня есть прекраснейший финский «паулиг»! Давно ждал, когда подвернётся удобный случай попробовать на вкус их «президента»; мои знакомцы крайне рекомендовали именно эту марку. Сейчас-сейчас, погодите, сейчас — только заправлю кофемашину. Знаете, современные технологии далеко зашли, я уже и не поспеваю за всеми этими техническими новинками.
— Да, я иногда тоже теряюсь, — ответил я слегка удивлённо — послушайте, а где я, собственно, нахожусь?
— Мансуровский переулок дом девять! — гордо отчеканил Павел Александрович.
— Да что вы говорите, мастер. — хмыкнул я в ответ.

Старик не обратил внимания на мою усмешку, и вышел из комнаты; по всей видимости — на кухню. Я же, подняв с пола пепельницу, закурил, изучая картины, которыми в избытке были увешаны стены. Кажется, хозяин квартиры был большим поклонником изобразительного искусства девятнадцатого века.

Мои же интересы в искусстве ограничивались обнажённой натурой, а если быть окончательно точным — обнажёнными натурщицами. Впрочем, этим грешили все великие художники девятнадцатого века.